В пoслeдниe время нoября Укрaинa чтит пaмять жeртв Гoлoдoмoрa, кoтoрый нe тoлькo oстaлся чeрнoй вexoй в укрaинскoм прoшлoм, нo скaзывaeтся и пo сeй дeнь
Миллиoны людeй умирaли мучeничeскoй смeртью, лишeнныe сaмoгo нeoбxoдимoгo, чтo нужнo на пoддeржaния биoлoгичeскoй жизни — xлeбa. Умирaли зeмлeдeльцы — тe, ктo вырaщивaл и пoстaвлял xлeб интересах гoрoдa и дaжe зa грaницу — вeдь и вo врeмя гoлoдoмoрнoгo пикe Совдепия прoдoлжaл экспoртирoвaть зeрнo — «зa вaлюту» … Тaким был oтвeт Стaлинa нa сoпрoтивлeниe укрaинскoгo крeстьянствa нaсильствeннoй кoллeктивизaции. Oпуxшиe oт гoлoдa дeти, трупы вдoль путeй и нa улицax гoрoдoв, вымeршиe дeрeвни. Нo всe ли видeли этo — oчeвиднoe? Пoчeму мoлчaли? И всe ли, кaк в тoм увeрялa (и прoдoлжaeт увeрять) Мoсквa, гoлoдaли?
«Рeбятa» с сeрьeзнoгo вeдoмствa дoлжны и питaться сeрьeзнo…
Oсeнью 1933 гoдa в Гaгрax, в рaзгaр бaрxaтнoгo сeзoнa, вo врeмя съeмoк кoмeдии Григoрия Aлeксaндрoвa «Вeсeлыe рeбятa», сoтрудники OГПУ aрeстoвaли сцeнaристa фильмa — 32-лeтнeгo Никoлaя Эрдмaнa, кoтoрoгo нaзывaли «сoвeтским Мoльeрoм». Oн, кaк был в бeлыx штaнax и бeлoй шeлкoвoй блузкe, тaк и пoexaл; пoзжe, в пустoй тюрeмнoй кaмeрe гдe дaжe нe былo нaр, вынуждeн был лeчь в этoм всeм бeлoм прямo нa чумазый пoл. Пo дoрoгe в Сoчи eгo дeржaли гoлoдным, пoзвoлив выкупить тoлькo нeскoлькo грoздeй винoгрaдa. Нo кoгдa сeли в пoeзд, чeкисты, сoпрoвoждaвшиe aрeстoвaннoгo, гoстeприимнo приглaсили eгo к свoeму стoлу и зa вeсeлoй бeсeдoй, кaк пoзжe вспoминaл Эрдмaн, угoщaли чeрнoй икрoй, сeмгoй, вeтчинoй и дaжe фрaнцузским кoньякoм… Съeмoчнaя группa «Вeсeлыx рeбят», кoнeчнo, тoжe нe гoлoдaлa — прaктичeски кaждый вeчeр устрaивaлись eсли нe бaнкeты, тo шумныe пoсидeлки, нa кoтoрыx всeгдa xвaтaлo eды. Oднaкo щeдрый чeкистский стoл пoрaзил Эрдмaнa нe мeньшe aрeстa.
А в стране, посерединке прочим, действовала карточная система, в книжка числе и на хлеб — карточки отменят всего в 1935 году… Так а не всем было так плохо, ни дать ни взять украинским крестьянам, вынужденным умирать с голода. С конца 20-х годов в Советском Союзе, вопреки на декларации о всеобщем равенстве, существовали категории людей, которые не грех назвать кастами, и они могли себя позволить практически все, что пожелают.
Ленинские уроки, усвоенные и усовершенствованные Сталиным
В октябре 1917 лета глава большевистской партии Ленин отмечал: «Хлебная концерн, хлебная карточка… являются в руках пролетарского государства, в руках полноправных Советов, особенно мощным средством учета и контроля… Сие средство контроля и принуждения… похлеще законов конвента и его гильотины». Прямо такой гильотиной для украинского крестьянства стала коллективизация, а п искусственный голод, когда государство, забрав однако до последнего зернышка, превратило тех, кто такой выжил, фактически в рабов, вынужденных содержать партию, карательные органы, армию, рабочих и госслужащих.
Первые хлебные карточки были введены в общесоюзном масштабе в феврале 1929 годы. Тогда же, после свертывания НЭПа, произошел рецидив к государственному регулированию распределения продуктов. Возникли такие принципы как «норма потребления» — насквозь официальное, а также неофициальное — «ладонь».
С конца 1920-х годов в Советское государство появились усиленные пайки для небольшого круга военной, культурной, научной элиты, а как и для представителей власти. Продуктовые пайки получали как и рабочие и госслужащие, но и там были определенные нюансы: скажем так, рабочий из Одессы получал менее паек, чем из какого-в таком случае крупного промышленного города. Все зависело через уровня индустриализации.
Как пишет Энн Эпплбом в книге «Багровый голод: Война Сталина против Украины», «…Первое место отдавался главным промышленным регионам, а в Украине единственным таким регионом был Донбасс».
Фактически, околоо 40 процентов населения Украины получали примерно 80 процентов продовольственных товаров». Предварительны третьей категории получал 200 граммов содержание в день — около четырех кусков, и имел пока ежемесячно зарплату 125 рублей. Дегтярник «второй категории» получал 525 граммов содержание в день и 180 рублей в месяц. За пределами системы государственного обеспечения оставались сельчане и часть городского населения, так называемые «лишенцы». Си возникла жесткая иерархия потребления, с через которой государство фактически осуществляло контролирование над собственными гражданами. Размер паек зависел вовсе не от того, чисто работал тот или иной тяжатель, а от места его работы. Украинская дееписательница Докия Гуменна в своих воспоминаниях пишет о «засекреченных академических пайках» и спец-столовой со «свиными отбивными» в голодоморные 32-33 годы, а вторично характеризует атмосферу в Союзе писателей Украины 30-х годов точно «волчье хватание» и задает надутый вопрос: «Отчего это в государстве рабочих и крестьян падает с голода тот, кто продукты производит, а хлыстун имеет в закрытом распределителе столько, по какой причине еще на черный рынок поставляет?»
Аюшки? ели украинские горожане, и «арак» вместо хлеба
Георгий Самброс, кой заведовал педагогической практикой студентов Всеукраинского института народного образования в Харькове, вел изумительный время голодоморных лет дневник.
Вот как он описывает харьковские продовольственные и промышленные магазины: «Взрослые их залы и помещения, забитые нет-нет да и-то от пола до потолка полками, полными товара, днесь были пусты. На полках то есть (т. е.) совсем ничего не было, иначе на них густо стояли батареи бутылок «водки» всех калибров… бутылки «водки» (как) будто ливнем затопили весь город». А сие уже о еде: «Только получи одиноком прилавке в некоторым магазинах стоял текущий пищевой «товар»: 5-6 подносов иначе блюдец с наскоро бедно сделанным блюдом: крошево, похожий на силос, со вспотевший, невкусной кислой капустой; паштет изо рыбьих огрызков с моченой капустой и солеными, резаными, прокисшими огурцами; раз в год по обещанию — кусочки какого-то холодного мяса в подливке, похожей держи мазь для обуви; моченые деньги помидоры с заплесневелым запахом бочки; холодные, кисловатые, фаршированные яйца с переперченным, чтобы не воняло, мясным фаршем, сделанным с отбросового, подозрительного мяса; изредка, в конечном счете, как лакомство, вареные яйца возможно ли любые мелкие овощи. Все сии блюда (я так ярко помню их!) появлялись получи и распишись прилавке в минимальных количествах и сразу но раскупались». Лучшая пища была в столовых государственных учреждений, так для питания в таких столовых были нужны карточки, которые выдавали после партийным или профсоюзным билетам в соответствующих учреждениях. Другой) раз обращались к друзьям и знакомым, имевшим впуск. Ant. выход к таким столовым, то есть, нужно было взять доступ к пище «по блату». Обаче, был риск, что тебя вот время обеда могут проверить и шугануть. Георгий Самброс рассказывает, как черезо своего знакомого композитора получил талоны в столовую Под своей смоковницей литераторов имени В. Блакитного: «Шел умышленно на риск: ведь могли пристать ко мне за столом и попросить писательский билет и с позором выгнать с-за стола… Но выхода далеко не было, надо было рисковать, и я начал шататься в столовую писателей… »
Литераторский санаторий, голодные дети и васильки в пшенице
В 1933 году 28-летней Докии Гуменной, которая болела воспалением легких, «с милости» тогдашнего литературного начальства выдали бесплатную путевку в здравница в Сосновке под Черкассами. Евдокия скупой в небольшом деревянном домике в лесу, внутри сосен. «Никаких процедур. Как обязательно было ходить пять раз в год по обещанию в день в столовую. Неуклонно и стыдно. Вследствие этого что у ворот перед столовой постоянно стояли дети из села. Стояли и смотрели. Со страшными глазами мудрецов и судей, с распухшими животами сверху тонких ножках, с ниточками-руками, с тельцами, в которых наконец теплилась жизнь. Они не протягивали обрезки, не просили, они только стояли и смотрели, ровно одетые сыты господа из города жрут сизифова работа их родителей. Санаторники поиилосерднее выносили черемуха или что удалось, но негласно, в карманах, под полой, потому что же не разрешалось… Это были цветы жизни из соседнего села, умиравшего рядышком с до отказа насыщенной продуктами столовой к города, куда звали пять крата в день жрать котлеты, масло, яйца, манную катеху и всякие пирожные… А однажды меня и соседку Зою выгнали изо ржи. Целое поле пшеницы и ржи, близко к лесу колосилось и полнилось, как желтое великое множество. А среди желтого моря появлялись синие васильки. И захотелось нам орнаментировать наше ленивое житье еще и васильками. Один шагнули мы в поле, а тут каким ветром занесло ни возьмись люди. Крестьяне и колхозники, приставки не- знаю, может охранявшие урожай через голодных, чтобы и колоска никто отнюдь не сорвал. Но они начали нас ругать и выгонять. А закончили так: – …понажирались у своїх санаторіях, вилежалися получи сонці, ще тільки волошок вас бракує! Ану гайда звідси, паразити чортові! Толочите шелковичное) дерево людську працю! А краще підіть у починок та поможіть мерців ховати, ями копати… Ибо вже нема кому!..»
Украинские крестьяне умирали в селах, падали в изнеможении повдоль дорог, попрошайничали в городах. Из воспоминаний Докии Гуменной: «А возьми улицах голодные крестьяне молили: ЕДЫ! Особенно достаточно перед глазами старик в хорошем плаще, с длинной убеленный сединами бородой… Стоял на коленях промежду Лютеранской, на снегу, там, идеже она горбом приходит вниз, и говорил: «Помилуйте! Дай хоть корочку! Я вам возил фурами». А челядь идут, идут вверх и вниз, отупевшие ото этих зрелищ, равнодушно обходят… Сие был год ужасного разгула голода, аннона смерти. Ударные бригады уже вымели лещадь метелку все закрома, выкопали однако ямы, где спрятали хлеб злобные подкулачники, загнали в колхозы всех покорных и непокорных, поуже съедены были коты и собаки, взялись стараться поймать сусликов, кору молоть на муку и уплетать, прошлогодние листья, может, у кого какая жмых третьегодичный завалялась и не увидели еще активисты, пришедшие растрачивать из дома и забивать досками двери и окна… а железнодорожные станции обходя, вшивые с мизерными котомками сельчане, сумевшие выползти из деревни и не в пример глаза глядят ехать… Жуткие слухи с села просачивались, но пересказывались негромкий…»
В 30-х годах Докию Гуменную объявили «кулацкой провокаторшей», «литератором с мироедско-Ефремовским анфас» и подвергли остракизму. Она как по мановению волшебного жезла избежала ареста и Сибири.
Что увидел Смех Бабель в украинском селе во час(ы) коллективизации
В конце 1929 — начале 1930 лета писатель Исаак Бабель находился в селе Отшельница Бориспольского района Киевской области. Увиденное — движение коллективизации — произвело удручающее впечатление в Бабеля, который был свидетелем всех — точно-никак, а он бок о бок, чисто политработник прошел советско-польскую войну с головорезами Буденного (результатом что такое? стал сборник рассказов «Конармия»).
В одном изо писем он писал: «…Повидал я в Гражданскую потасовку видимо-нев унижений, топтаний и изничтожений человека чисто такового, но все это было физическое уничтожение, топтание и изничтожение. Здесь же, лещадь Киевом, добротного, мудрого и крепкого человека превращают в бездомную, шелудивую и паскудную собаку, которую конец чураются, как чумную. Даже никак не собаку, а нечто не млекопитающееся…» Результатом этой внутренне изнурительной – на грани нервного срыва – командировки стали рассказы «Гапа Гужва» и «Колывушка». В дальнейшем щелкопер намеревался написать и издать цикл рассказов, посвященных украинской коллективизации, только довольно скоро понял, что правительство не позволит написать не ведь что рассказ, но и рот отыскать.
В рассказах Бабеля ешь — не хочу познавательного. В частности, одна из второстепенных персонажей «Гапы Гужвы», дорожная попрошайка, оставшаяся на ночлег в доме главной героини, говорит: «Три патриарха сверху свете… московского патриарха заточила наша государство, иерусалимский живет у турок, всем христианством владееет антиохийский родоначальник… Он выслал на Украину сороковуха греческих попов, чтобы проклясть церкви, идеже государство сняло колокола… Греческие попы прошли Строгий Яр, народ видел в Остроградском, в Прощеное воскресенье будут они у вы в Великой Кринице… Вороньковский жрец правосудия… за одни сутки ес в Воронькове колхоз… Девять хозяев возлюбленный забрал в холодую… Утром их удел была идти на Сахалин. Дочка, хоть где люди живут, везде Христос славится… пробыли тетунька хозяева ночь в холодной, приходит гвардия — брать их … Открывают двери, нате свете полное утро сияет, девять хозяев качаются подина балками, на своих поясах…»
Изо этих слов, несомненно, слышанных Бабелем в 1929-1930 годах в Украине, чем черт не шутит, какой живой и свежей была в народе парамнезия о Холодноярской республике, о свободе, а также каким страстной и сильной была Надя на освобождение от большевистского ига.
Отголосок коллективизации на Соловках
Подобные настроения и лай были повсеместными; это зафиксировал невыгодный только Бабель Киевской области, а и например, чекисты на Соловках. С информационного обзора начальника Управление лагерей Л.И.Когана и начальника справочно-следственного отдела Балабина по выправительно-трудовым лагерям ОГПУ за октябрь 1930 годы: «Настроение украинцев, представляющих крестьянскую массу, осужденную в лагеря в маза с коллективизацией, характеризуется резкой критикой коллективизации, распространением слухов о восстании бери Херсонщине, о переходе части крестьян Волыни возьми польскую территорию, о национальной украинской революции, о необходимости самостоятельности Украины и о книжка, какое место после национальной революции займет Хохдяндия…»
Примечательно, чисто среди заключенных украинцев на Соловках карательные органы методично и умышленно распространяли идеи о том, будто те, кто считался совестью украинского народа, «вполне себя дискредитировали» и являются «идейными трупами». Пользу кого дискредитации украинской интеллигенции немало усилий приложила самочки власть, ведь именно для сего собственно и был затеян огромный театрализованный социально-политический процесс так называемого Союза освобождения Украины, предшествовавший Голодомору.
Закачаешься время ареста Бабеля все материалы согласно теме коллективизации были изъяты НКВД и, видимо, отныне и до века исчезли в подвалах Лубянки. Бабеля арестовали весною 1939 года, расстреляли в январе 1940-го. Бери расстрельном списке — подпись Сталина. Произведения писателя были по-под запретом и только в 1957 году было выдано коренной сборник. Рассказ «Гапа Гужва» и «Коливушка» к ней неважный (=маловажный) вошли, так же, как и в паремийник 1966 года. Несмотря на развенчание культа обида, несмотря на хрущевскую «потепление», а затем и горбачевскую «переустройство», тема насильственной коллективизации и Голодомора в Украине была в Советы под запретом.
Вместо эпилога
Моя прабабушка, Медзяновская Килина Семеновна, в 1929 году попала подо раскулачивание. Ее муж, а мой предок — Петр Иосифович Медзяновский, погиб вот время Первой мировой войны. Жилка она на одном из хуторов юга Украины, идеже тогда еще нераспаханная прастепь поросшая ковылем, перемежалась оврагами и балками. Хутора имели красноречивые названия: Вовкив, Непизнись… Симпатия сама воспитывала детей, держала большое причиндалы, была самодостаточной богатой женщиной — дурбар мощеный, просторный дом, построенный мужем, скрытый красной польской черепицей. Как-ведь мартовским утром приехал уполномоченный — тщедушного вида человечек по мнению фамилии Ипатов. Официальным тоном сказал: «Гражданочка Медзяновская, последний раз предупреждаю: никак не отдашь все в колхоз — пойдешь в Кашлык». И почти интимно добавил: «Сгниешь в дальнейшем, сука». Сплюнул сквозь щебенка на только что подметенный дурбар, повернулся и пошел к воротам. Как отдавала насквозь несколько дней зерно, лошадей, овец, коров, телят, свинья, коз, уток, кур, как сие все ржали, мычало, ревело, бекало, мекало и кудахтало преддверие тем как навсегда исчезнуть в черной ненасытной воронке большевистского «дай», прабабушка под не помнила. Помнила только оный презрительно-лихой плевок и как смотрела бери топор, оставленный зятем возле амбара, можно представить улыбаясь, сиявший лезвием на расстоянии шага и вытянутой шуршалки, и как едва сдержалась, чтобы маловыгодный схватить и не зарубить на месте незваного гостя… об этом рассказала не менее раз. Перед самой смертью, с тем чтобы «не брать с собой нате тот свет тяжелого».
Четверка года спустя, в октябре 1933-го, рано ли в купе поезда Сочи-Москва разомлевшие через сытой казенной жизни чекисты, подо шутки и пение украинских песен, угощали совершенно еще озадаченного арестанта Николая Эрдмана различными деликатесами, моя баб(к)а Елена — младшая дочь Килины Семеновны — хоронила своего первенца. Девуня Варвара, которой не исполнилось и годы, умерла во время Голодомора, став одной с миллионов невинных жертв социализма по части-сталински.
Светлана Шевцова, Киев